© Юлия Глек, перевод и примечания, 2006.

ТОМАС ХЬЮЗ

THOMAS HUGHES

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ ТОМА БРАУНА

TOM BROWN’S SCHOOLDAYS

Перевод и примечания Юлии Глек

Оригинал здесь http://www.gutenberg.org/ebooks/1480

Часть II

Глава VI

Лихорадка в школе

Есть надежда под луною,

И у нас сомнений нет:

Смерть у врат стоит с  косою,

Но за ними – жизнь и свет.

Джон Стерлинг

Предисловие переводчика

Два года прошло со дня событий, описанных в предыдущей главе. Снова приближается конец летнего полугодия. Мартин оставил школу и отправился в путешествие по южной части Тихого океана на одном из кораблей своего дяди; старая сорока, такая же беспутная, как и раньше, – его прощальный подарок Артуру – живёт в совместном кабинете. Артуру скоро шестнадцать; продвигаясь по школьной лестнице со скоростью одного класса в полугодие, он уже добрался до шестого и по-прежнему первый ученик. Ист и Том подобной поспешности не проявляли и только недавно перешли в пятый. Оба они здоровенные ребята, но, по сути дела, совсем ещё мальчишки; в корпусе они занимают то же положение, которое занимал там младший Брук, когда они были новенькими, и очень похожи на него по складу характера. Постоянное общение с Артуром очень пошло им на пользу, особенно Тому; но, чтобы получить от Рагби всё то хорошее, что можно было получить там в те времена, им многому ещё предстоит научиться. Артур по-прежнему хрупок и чувствителен и сильнее духом, чем телом; но, благодаря дружбе с ними и с Мартином, научился и бегать, и плавать, и лазить по деревьям, и не навредил себе чрезмерным чтением.

Однажды вечером, когда они сидели за ужином в комнате пятого класса, кто-то сообщил о случае лихорадки в одном из корпусов.

– Говорят, – добавил он, – что Томпсон очень болен, и что послали в Нортэмптон за доктором Робертсоном.

– Тогда нас распустят по домам! – закричал другой. – Ура! Пять лишних недель каникул, и экзамены отменят!

– Надеюсь, что нет, – сказал Том, – а то ведь тогда не будет и Мэрилбонского матча* в конце полугодия.

*Мэрилбонский матч – матч с командой Мэрилбонского крикетного клуба (Marylebone Cricket Club), который был основан в 1787 году и существует до сих пор. Это своеобразный «законодательный орган» английского крикета, игравший основную роль в разработке правил этой игры.

ТОМАС ХЬЮЗ: краткий биографический очерк

Часть I

I

Семейство Браунов

II

Деревенский праздник

III

Войны и альянсы

IV

Почтовая карета

V

Рагби и футбол

VI

После матча

VII

Вхождение в колею

VIII

Война за независимость

IX

Череда неприятностей

Часть II

I

Ветер перемен

II

Новенький

III

Артур находит друга

IV

Любители птиц

V

Драка

VI

Лихорадка в школе

VII

Дилеммы и решения Гарри Иста

VIII

Последний матч Тома Брауна

IX

Finis

Одни говорили одно, другие – другое, многие вообще в это не поверили, но на следующий день, во вторник, действительно приехал д-р Робертсон и оставался весь день, и долго о чём-то беседовал с Доктором.

Утром в среду, после молитвы, Доктор обратился ко всей школе. Он сказал, что в разных корпусах было несколько случаев лихорадки, но д-р Робертсон после тщательного исследования заверил его, что это не заразно, и что, если будут приняты необходимые меры предосторожности, прекращать занятия в данный момент нет необходимости. Приближаются экзамены, и распускать школу сейчас было бы крайне нежелательно. Тем не менее, все, кто хочет, могут написать домой и немедленно уехать, если таково будет желание их родителей. Если же распространение лихорадки будет продолжаться, то он распустит по домам всю школу.

На следующий день заболел Артур, но больше новых случаев не было. До конца недели уехало тридцать-сорок учеников, но остальные остались из общего желания угодить Доктору и чувства, что сбежать было бы трусостью.

В субботу умер Томпсон. Это случилось после обеда; день был солнечный, и на большой площадке, как обычно, шёл крикетный матч. Возвращаясь от его смертного одра, Доктор прошёл по гравийной дорожке, которая шла вдоль игрового поля, но до следующего дня никто не знал о том, что случилось. Во время утренней лекции начали ходить слухи, а к послеобеденной службе в часовне об этом уже знали все; и всей школой овладело чувство благоговейного ужаса и серьёзности момента, навеянное присутствием смерти здесь и сейчас, среди них. За все долгие годы своего служения Доктор, возможно, никогда ещё не говорил слов, которые запали бы им в душу глубже, чем сказанные в той проповеди.

– Вчера, когда я шёл от смертного одра того, кто покинул нас, и смотрел на знакомые предметы и сцены вокруг, на нашем дворе, где ваши игры продолжались, как всегда, весело и энергично, мне не было больно это видеть; это не казалось неуместным и не дисгармонировало с теми чувствами, которые должен вызывать вид умирающего христианина. Контраст между сценой скорби и сценами веселья не оскорблял чувств. Но если бы в тот момент я услышал о каком-либо проступке из тех, что иногда случаются у нас; если бы я узнал, что кто-то из вас повинен во лжи, или пьянстве, или в каком-либо ином грехе; если бы я услышал слова богохульства или злобы, или непристойность; если бы я увидел или услышал проявление того презренного недомыслия, которое делает вид, что ему одинаково безразличны добро и зло, для того чтобы вызвать смех глупцов, – тогда контраст со сценой, которую я только что видел, действительно болезненно поразил бы меня. Почему? Не потому, что все эти проступки были бы действительно хуже, чем в любое другое время, а потому, что в такие минуты глаза наши открываются, и мы видим добро и зло так, как они есть; и тогда мы чувствуем, чтó значит жить так, чтобы смерть стала бесконечным благословением, и чтó значит жить так, что лучше было бы, если бы мы вообще не рождались.

Том вошёл в часовню в состоянии тошнотворного страха за Артура, но благодаря этим прекрасным словам вышел оттуда, успокоившись и укрепившись духом, и пошёл к себе в кабинет. Он сидел и глядел вокруг, и видел висевшую на крючке соломенную шляпу Артура и куртку, в которой он играл в крикет, и все его вещи, аккуратно разложенные по своим местам, и на глаза его навернулись слёзы. Но это не были слёзы отчаяния, и он повторял про себя: «Да, глаза Джорди открыты, он знает, чтó значит жить так, чтобы смерть стала бесконечным благословением. А я? Боже, что будет, если я его потеряю?»

Уныло прошла неделя. Больше никто не заболел, но Артуру с каждым днём становилось хуже. В начале недели приехала его мать. Том всё время просил пустить его к нему и несколько раз пытался пробраться в комнату для больных без разрешения; но экономка была тут как тут, и, в конце концов, ей пришлось сказать об этом Доктору, который мягко, но категорично запретил ему это.

Томпсона похоронили во вторник. Заупокойная служба, всегда такая умиротворяющая и величественная, но непередаваемо мрачная, когда читается над могилой мальчишки его товарищам, принесла Тому утешение и много новых мыслей и стремлений. Он вернулся к своей обычной жизни, играл в крикет и купался в речке; ему казалось, что так будет правильней всего, и новые мысли и стремления от этого только усилились и окрепли. Кризис наступил в субботу, тот самый день недели, в который умер Томпсон. Всё долгое послеобеденное время Том сидел у себя в кабинете, читал Библию и каждые полчаса заходил в комнату экономки, всякий раз ожидая услышать, что храбрая и кроткая душа вернулась в свой вечный дом. Но у Бога были иные намерения относительно Артура; кризис кончился – в воскресенье вечером объявили, что он вне опасности; в понедельник он прислал Тому записку, что чувствует себя почти хорошо, что его перевели в другую комнату и завтра разрешат с ним увидеться.

Экономка позвала его в комнату для больных вечером. Артур лежал на диване у открытого окна, из которого падали неяркие лучи заходящего солнца, освещая его белое лицо и золотистые волосы. Тому вспомнилась картина одного немецкого художника, которую он как-то видел; на ней был изображён ангел, и Тома поразило, насколько он прозрачен, невесом и золотист; и теперь он содрогнулся от мысли, как похож на него Артур, и кровь застыла у него в жилах, когда он понял, насколько близко был его друг к тому, иному миру, чтобы так выглядеть. До этого момента он и сам не осознавал, насколько к нему привязан. Когда он тихонько прошёл через комнату, опустился на колени и обнял одной рукой его голову на подушке, ему стало неловко за свою румяную и загорелую физиономию, и он почти рассердился на себя за переполнявшее его ощущение здоровья и силы, которое пронизывало каждую клеточку его тела и делало удовольствием самый факт физического существования. Впрочем, об этом не стоило беспокоиться; именно эта сила и мощь, совершенно не похожая на его собственную, так привлекала к нему Артура.

Артур положил свою тонкую белую руку, на которой отчётливо проступали голубые вены, на большой коричневый от загара кулак Тома и улыбнулся, а потом опять посмотрел в окно, как будто боялся пропустить хотя бы мгновение заката. Над вершинами огромных вязов кружили грачи, стайками возвращавшиеся с вечерней кормёжки. Ветерок шелестел листьями вязов, воробьи на плюще за окном чирикали и перепархивали с места на место, ссорились и мирились; хором переговаривались молодые и старые грачи; снизу доносились весёлые крики мальчишек и негромкий перестук крикетных бит.

– Дорогой Джордж, – сказал Том, – я так рад, что меня, наконец, к тебе пустили. Я приходил много раз, но меня не пускали.

– Я знаю, Том; Мэри мне говорила, что ты приходил каждый день, и что ей даже пришлось пожаловаться Доктору. Я очень рад, что тебя не пустили, а то бы ты ещё подхватил это, и как раз сейчас, когда проходят все матчи. Я слышал, ты в школьной команде по крикету. Я так рад.

– Здорово, правда? – гордо сказал Том. – К тому же я девятый*. Я набрал сорок очков в последнем матче и выбил троих, поэтому оказался выше Джонса и Такера. Такер просто вне себя, он же был лучшим во втором составе!

* к тому же я девятый – в крикете игрок получает номер в зависимости от продуктивности в игре. Первые номера даются лучшим игрокам, которые обычно и зарабатывают наибольшее количество очков для команды. Том здесь гордится тем, что, попав в команду, он сразу стал девятым, а не одиннадцатым (всего в команде по крикету одиннадцать человек).

– По-моему, ты должен быть ещё выше, – сказал Артур, который так же гордился успехами Тома в спорте, как Том его успехами в учёбе.

– Ничего, мне плевать на крикет и на всё остальное, лишь бы ты поправился, Джорди; а если бы меня к тебе пустили, со мной бы ничего не случилось – я вообще не болею. Но ты же теперь скоро выйдешь отсюда, правда? Ты не поверишь, какой порядок я поддерживал у нас в кабинете. Все твои вещи на тех же местах, где ты их оставил; и сороку я кормил в то же время, что и ты, хоть и приходилось специально ради этого уходить с площадки. Что я ни делал, никак не мог угодить на эту старую мерзавку; сначала уставится на меня одним глазом, потом другим, и начинает есть, только когда я её уже прибить готов. А если заходит Ист, ты бы видел, как она улепётывает на окно и ходит там вперевалку, хотя Гарри её теперь и пальцем не трогает.

Артур засмеялся.

– У Грэви хорошая память, она помнит осады берлоги Мартина в прежние времена.

Он остановился на мгновение, а потом продолжал:

– Ты не поверишь, как часто я думал о Мартине с тех пор, как заболел. Наверно, мыслям хочется убежать от этого куда-нибудь подальше, вот они и отправляются бродить по незнакомым местам. Я всё думал, каких он завёл себе новых животных, и в каком он восторге от того, что вокруг тысячи новых птиц, рыб и зверей.

Том почувствовал укол ревности, но мгновенно подавил его.

– Представляю его на каком-нибудь острове в Южном полушарии, со всякими там индейцами чероки, патагонцами и ещё какими-нибудь дикими неграми, – (этнология и география у Тома были далеки от совершенства, но вполне достаточны для его нужд). – Они его сделают главным знахарем и татуируют с ног до головы. Наверно, он уже сейчас весь синий от татуировки, и у него есть скво и вигвам. Он усовершенствует их бумеранги и сам научится их бросать, и уж там Доктор не будет посылать за ним Томаса и отбирать их.

Артур засмеялся, вспомнив историю с бумерангами, а потом опять стал серьёзен и сказал:

– Он обратит в христианство весь остров, я знаю.

– Да, если только не взорвёт его сначала.

– Помнишь, Том, как вы с Истом смеялись и подшучивали над ним, когда он сказал, что у грачей тоже есть что-то вроде переклички или молитвы, когда у нас звонит колокол к закрытию? Так вот, – сказал он, серьёзно глядя прямо в смеющиеся глаза Тома, – я утверждаю, что так оно и есть. Пока я здесь лежал, я наблюдал за ними каждый вечер; и знаешь, они действительно слетаются и рассаживаются по веткам как раз ко времени закрытия; и сначала просто каркают все хором, а потом замолкают, и один старый грач, а может быть, их двое или трое на разных деревьях, каркают соло, а потом они опять перепархивают с места на место и каркают вразнобой, пока не устроятся на ночлег.

– Интересно, а вдруг они и правда разговаривают, – сказал Том, глядя на грачей. – Представляю, как они ругают меня и Иста и хвалят Доктора за то, что он запретил рогатки!

– Вон, вон, смотри! – закричал Артур. – Видишь того старого грача с задранным вверх хвостом? Мартин называл его «клерком». Он не может как следует рулить в полёте. Знаешь, до чего смешно наблюдать, как он пытается сесть на дерево при сильном ветре, а его проносит мимо, и ему приходится снова и снова заходить на второй круг, пока не получится!

Начал звонить колокол к закрытию. Оба замолчали и прислушались. Этот звук напомнил Тому о лесах и речке, и ему вспомнилось множество случаев, когда ветерок доносил до него это звон издалека, и ему приходилось поспешно разбирать удочку и бежать бегом, чтобы успеть до закрытия ворот. Он вздрогнул, когда голос Артура, тихий и слабый после болезни, вернул его к действительности.

– Том, мне нужно с тобой серьёзно поговорить. Ты не рассердишься?

– Ну что ты, старина, конечно, нет. Только, может, сейчас не надо? Тебе не плохо? Ты ещё очень слаб, давай я лучше потом ещё приду.

– Нет, нет, всё в порядке. Давай лучше сейчас, если не возражаешь. Я попросил Мэри сказать Доктору, что ты у меня, так что тебе не надо идти на перекличку. А другого случая, может, и не будет, потому что я, наверно, теперь поеду домой выздоравливать и не вернусь до конца полугодия.

– Ты что, уедешь до конца полугодия? Вот жалко. До каникул целых пять недель, и впереди ещё экзамены и половина крикетных матчей. И что я буду делать столько времени один в нашем кабинете? Слушай, Артур, получается, мы с тобой увидимся больше чем через двенадцать недель. Чёрт возьми, я этого не вынесу! А кто будет заставлять меня готовиться к экзаменам? Я окажусь последним в классе, это как дважды два!

Том продолжал болтать полушутя, полусерьёзно, он хотел отвлечь Артура от его серьёзных мыслей, так как думал, что это может повредить ему. Но Артур перебил:

– Пожалуйста, перестань, Том, а то я забуду всё, что хотел сказать. Я и так ужасно боюсь, что ты рассердишься.

– Не притворяйся, малый, – сказал Том, и это старое прозвище, с которым было связано столько воспоминаний, заставило Артура улыбнуться, – ничего ты не боишься, и никогда я на тебя не сердился, кроме первого месяца после того, как нас поселили в один кабинет. Ладно, в течение четверти часа я буду совершенно серьёзен; такое со мной бывает раз в год, так что лови момент. Валяй, можешь набрасываться на меня.

– Я не собираюсь на тебя набрасываться, дорогой Том, – жалобно сказал Артур. – Вообще, это наглость с моей стороны – давать тебе советы, при том что ты был моей опорой с первого дня в Рагби, и благодаря тебе школа стала для меня раем. Просто я вижу, что никогда это не сделаю, если не сделаю сразу, как ты говорил, когда учил меня плавать. Том, я хочу, чтобы ты перестал пользоваться шпаргалками и сборниками вулгусов.

Артур со вздохом откинулся на подушку, как будто это усилие было чрезмерным; но самое страшное было уже позади, и он смотрел прямо на Тома, который был явно растерян. Том оперся локтями о колени, взъерошил себе волосы и начал насвистывать куплет из «Билли Тэйлора»; потом с минуту помолчал. Он не был сердит, только озадачен. Наконец, он поднял голову, поймал обеспокоенный взгляд Артура и, взяв его за руку, спросил просто:

– Почему, малый?

– Потому что ты самый честный парень в Рагби, а это нечестно.

– Не вижу почему.

– Скажи, зачем тебя послали в Рагби?

– Ну, точно не знаю… Никто мне никогда не говорил. Наверно, послали потому, что всех мальчишек в Англии посылают в публичную школу.

– Но что ты сам думаешь? Что ты хочешь сделать здесь? И что ты хочешь отсюда вынести?

Том подумал с минуту.

– Я хочу быть лучшим в футболе и в крикете, и во всех остальных играх, и уметь постоять за себя против любого, хама или джентльмена. Ещё хочу перейти в шестой до того, как уйду из школы, и хочу, чтобы Доктор был мною доволен; и ещё хочу вынести отсюда ровно столько латыни и греческого, чтобы достойно выглядеть в Оксфорде. Вот, малый, я никогда раньше об этом не думал, но так я себе это представляю. Что тут нечестного? Что ты на это скажешь?

– Ну что ж, в таком случае ты, скорее всего, добьёшься всего, чего хочешь.

– Я тоже на это надеюсь. Но ты забыл ещё одно – то, что я хочу оставить здесь после себя. Я хочу оставить после себя, – медленно, с взволнованным видом сказал Том, – репутацию парня, который никогда не трусил перед большими и никогда не наезжал на маленьких.

Артур стиснул его руку и, помолчав мгновение, продолжал:

– Том, ты говоришь, что хочешь, чтобы Доктор был тобой доволен. Но чем ты хочешь, чтобы он был доволен – тем, что ты действительно делаешь, или тем, что он только думает, что ты делаешь?

– Конечно, тем, что я действительно делаю.

– Ты думаешь, он знает о том, что ты пользуешься шпаргалками и сборниками вулгусов?

Том сразу почувствовал, что его обходят с фланга, но решил не сдаваться.

– Он сам учился в Винчестере, – сказал он, – он всё это прекрасно знает.

– Да, но знает ли он, что ты этим пользуешься? Думаешь, он одобряет это?

– Ах ты негодяй! – сказал Том и со смесью досады и удовольствия погрозил ему кулаком. – Я никогда не задумывался над этим. Чёрт побери… да, наверное, не одобряет. Думаю, что нет.

Артур увидел, что он понял; он хорошо изучил своего друга и знал не только, чтό нужно говорить, но и когда следует промолчать. Поэтому он только сказал:

– Хорошее мнение Доктора обо мне, каков я есть на самом деле, дороже мне любого другого мнения на свете.

Через минуту Том заговорил опять:

– Но послушай, малый, откуда же мне взять время, чтобы участвовать в матчах, если я брошу шпаргалки? Мы сейчас как раз посередине этого длинного и запутанного хора из «Агамемнона»*; я и со шпаргалкой его едва понимаю. А скоро ещё будут речи Перикла** из Фукидида***, и «Птицы»**** к экзамену, и всё это кроме Тацита!***** – Том застонал при мысли о предстоящих мучениях. – Слушай, малый, до каникул всего пять недель, может, давай в этом полугодии всё будет по-прежнему? Когда-нибудь я расскажу об этом Доктору, или ты расскажи!

* «Агамемнон» – трагедия древнегреческого драматурга Эсхила.

** Перикл (ок. 490 – 429 до н.э.) – афинский политический деятель. В период его правления Афины достигли наибольшего расцвета и стали крупнейшим экономическим, политическим и культурным центром греческого мира.

*** Фукидид (ок. 460 до н.э. – ок. 395 до н.э.) – великий древнегреческий историк, автор «Истории Пелопоннесской войны».

**** «Птицы» – комедия древнегреческого драматурга Аристофана.

***** Публий Корнелий Тацит (ок. 56 – ок. 117) – древнеримский историк, автор «Истории» и «Анналов», которые описывают эпоху первых римских императоров.

Артур смотрел в окно; наступили сумерки, всё затихло. И он негромко произнёс:

– Только вот в чём да простит Господь раба твоего: когда пойдёт господин мой в дом Риммона для поклонения там и опрётся на руку мою, и поклонюсь я в доме Риммона, то, за моё поклонение в доме Риммона, да простит Господь раба твоего в случае сём*.

* Ветхий Завет, книга 4-я Царств, глава 5, стих 18, Синодальный перевод.

Больше об этом не было сказано ни слова, и мальчики опять замолчали. Это было одно из тех благословенных коротких молчаний, во время которых часто принимаются решения, влияющие на всю жизнь.

Том заговорил первым.

– Ты ведь был очень болен, да, Джорди? – спросил он со смесью ужаса и любопытства, как будто его друг побывал в каком-то странном месте, о котором у него самого нет ни малейшего представления, и вспоминая свои собственные мысли за прошедшую неделю.

– Да, очень. Я знаю, Доктор думал, что я умру. Он причастил меня в воскресенье. Ты не представляешь, какой он, когда кто-нибудь болеет. Он говорил мне такие мужественные, и добрые, и ласковые вещи, что мне делалось от этого так легко, и я чувствовал себя сильным, и больше не боялся. Моя мама привезла с собой нашего старого доктора, который лечил меня, когда я был маленьким; он сказал, что моя конституция совершенно изменилась, теперь я гожусь на что угодно, а если бы не это, то не вынес бы и трёх дней такой болезни. И всё это благодаря тебе и играм, которым ты меня научил.

– Ещё больше следует поблагодарить Мартина, – сказал Том, – вот кто был твоим настоящим другом.

– Глупости, Том; он никогда не смог бы сделать для меня того, что сделал ты.

– Ну, не знаю. По-моему, я не делал ничего особенного. Не знаю, говорили ли тебе… теперь, наверно, тебе уже можно это слышать… что бедный Томпсон умер на прошлой неделе? Остальные трое поправляются, как и ты.

– Да, я слышал об этом.

И Том, который всё ещё был под впечатлением от этого, рассказал о заупокойной службе в часовне, и какое действие она оказала на него и, как он думал, и на всех остальных учеников.

– И хоть Доктор об этом ничего не говорил, – сказал он, – и это был полувыходной и день матча, весь день никто не играл ни в какие игры во дворе, и все ходили с таким видом, как будто это было воскресенье.

– Я рад этому, – сказал Артур. – Но знаешь, Том, в последнее время у меня были такие странные мысли о смерти. Я никому о них не говорил, даже маме. Иногда мне кажется, что это неправильно, но, знаешь, теперь я, наверно, не смогу сожалеть о смерти никого из моих друзей.

Том совершенно опешил. «Что это ещё малый выдумал? – подумал он. – Я проглотил немало его штучек, но это уже просто не лезет ни в какие ворота. Наверно, он слегка не в себе». Ему не хотелось ничего говорить, и он беспокойно заерзал в темноте; но Артур, похоже, ждал ответа, поэтому, в конце концов, он сказал:

– Я не очень тебя понимаю, Джорди. Нам так часто говорят, что нужно думать о смерти, что я иногда это пробовал, особенно на прошлой неделе. Но сейчас мы об этом говорить не будем. Я лучше пойду – ты уже устал, как бы тебе не стало хуже.

– Нет, нет, я не устал, Том. Пожалуйста, останься до девяти, ещё всего двадцать минут. Я договорился, что ты побудешь до девяти. И, пожалуйста, давай поговорим, мне обязательно нужно с тобой поговорить. Как раз этого я и боялся. Ты думаешь, я сошёл с ума, да?

– Ну, если уж ты спрашиваешь, то, что ты сказал, действительно показалось мне странным, Джорди.

Артур остановился на мгновение, а потом быстро заговорил:

– Я расскажу тебе, как это случилось. Сначала, когда меня отправили в комнату для больных, и оказалось, что у меня действительно лихорадка, я ужасно испугался. Я подумал, что умру, и не мог этого вынести. Не думаю, что это была просто трусость, но я подумал, как это тяжело – оставить мать и сестёр и всех вас как раз сейчас, когда я начал понимать многие вещи и почувствовал, что смогу быть человеком и делать что-то важное. Умереть, не боровшись, не работав, не прожив свою жизнь, – это трудно вынести. Я не мог это терпеть и обвинял Бога в несправедливости, и пытался оправдать это в собственных глазах. Но чем больше я пытался, тем больше запутывался. Тогда мне стал вспоминаться отец, его образ приходил ко мне много раз, но я отворачивался от него, потому что всякий раз какое-то оцепенение охватывало моё сердце и тяжело пульсировало «мёртв – мёртв – мёртв». И я закричал: «Живые, живые будут восхвалять Тебя, Господи, а мёртвые не могут. В могиле нет работы*; никто не может работать во тьме. А я могу работать. Я могу делать великие дела. Я буду делать великие дела. Зачем же ты меня убиваешь?» И чем больше я так бился, тем глубже проваливался и оказался, наконец, погребённым заживо в чёрной яме. Я был там один, и не мог ни думать, ни шевелиться; я был наедине с собой, вне досягаемости людей; в этом кошмаре мне даже казалось, что я вне досягаемости Христа. Ты, сильный, храбрый, весёлый, не представляешь, что это за мýка. Молись, чтобы ты никогда не узнал это. Молись как за свою жизнь.

* Ветхий Завет, книга Экклесиаста, глава 9, стих 10.

Артур остановился – от изнеможения, подумал Том; его переполняли ужас, опасение, как бы Артуру не стало плохо, и жгучее желание услышать, что же было дальше, но он не осмеливался ничего спросить и сидел, не шевелясь.

Какое-то время спустя Артур опять заговорил, но теперь медленней и спокойней.

– Не знаю, сколько это продолжалось. Знаю, что больше дня; я был всё время в сознании и внешне жил обычной жизнью – принимал лекарства, разговаривал с мамой и слышал всё, что вокруг меня говорили. Я как-то не замечал времени; я думал, что время для меня кончилось, а та яма, в которую я попал – это то, что за ним. И вот, в воскресенье утром, когда я, как мне казалось, лежал в этой яме один и думал, что так будет вечно, чёрная мёртвая стена передо мной раскололась надвое, и меня подхватила и понесла через расселину к свету какая-то огромная сила, какой-то живой могущественный дух. Том, помнишь живые существа и колёса у Иезекииля? Так и было: «И когда они шли, я слышал шум крыльев их, как бы шум многих вод, как бы глас Всемогущего, сильный шум, как бы шум в воинском стане; а когда они останавливались, опускали крылья свои»*. «И шли они, каждое в ту сторону, которая пред лицем его; куда дух хотел идти, туда и шли; во время шествия своего не оборачивались»**. И мы пронеслись через сияющий воздух, в котором были мириады живых существ, и остановились на краю большой реки. Сила поддерживала меня в воздухе, и я знал, что эта большая река и есть могила, и там обитает смерть, но это была не та смерть, с которой я встретился в чёрной яме – я чувствовал, что то, что там было, ушло навсегда. Потому что на другом берегу реки я видел мужчин, женщин и детей, которые выходили из неё чистыми и светлыми, и слёзы высыхали у них на глазах, и сила и слава были с ними, а усталость и боль оставляли их. А дальше, за ними, было неисчислимое множество других, и все они делали какую-то большую работу; и те, кто выходил из реки, присоединялись к ним и начинали делать её тоже. Все они работали, каждый по-своему, но все они делали одно дело. И я увидел там моего отца, и ещё людей из нашего старого городка, которых я знал, когда был маленьким; это были суровые упрямые люди, они никогда не ходили в церковь, и их называли атеистами и неверными. И они были там, бок о бок с моим отцом, который трудился ради них и умер за них, и женщины там были, и маленькие дети, и у каждого была печать на челе. И мне так захотелось увидеть, что это была за работа, но я не мог; тогда я захотел броситься в реку, чтобы быть с ними, но и этого я тоже не мог. Тогда я стал осматриваться вокруг, чтобы понять, как они попадали в эту реку. Этого я тоже не увидел, зато увидел великое множество людей на этой стороне, и они тоже работали, и я знал, что это та же самая работа, и на челе у них была та же печать. И хотя я видел, что работа этих людей тяжела и полна страданий, и что большинство тех, кто работает, слабы и слепы, мне больше не хотелось броситься в реку, а только узнать, что же это за работа. И тогда я увидел среди них мою мать, и сестёр, и тебя, и Доктора, и сотни других людей, которых я знаю; наконец, я увидел и себя; я тоже работал вместе со всеми и делал маленький кусочек этой большой работы. А потом всё это растаяло, и сила оставила меня, и, когда она меня покидала, я услышал голос, который сказал: «Видение касается назначенного часа; жди, и оно сбудется». Я знаю, это было ранним утром, было так тихо и прохладно, и мама спала на стуле у моей кровати, но это был не просто сон. Я знаю, что это был не сон. Потом я крепко заснул и проснулся только после службы в часовне, и тогда пришёл Доктор и причастил меня, я тебе уже говорил. Я сказал ему и маме, что поправлюсь – я это уже знал, но не мог объяснить им откуда. Том, – тихо сказал Артур через минуту, – теперь ты понимаешь, почему я не смогу горевать, если умрёт мой лучший друг? Это не могло быть просто из-за лихорадки и болезни. Бог не дал бы мне увидеть всё это так ясно, если бы это не было правдой. Я не всё понял, наверно, вся моя жизнь, а то и больше, понадобится, чтобы это понять, и чтобы узнать, что это за работа.

* Ветхий Завет, книга Пророка Иезекииля, глава 1, стих 24, Синодальный перевод.

** Ветхий Завет, книга Пророка Иезекииля, глава 1, стих 12, Синодальный перевод.

Когда Артур замолчал, последовала долгая пауза. Том не мог говорить, он даже дышать боялся, чтобы не нарушить ход мыслей Артура. Ему хотелось слушать ещё и задавать вопросы. В следующую минуту часы пробили девять, и осторожный стук в дверь вернул их обоих к реальности. Они не ответили, и через мгновение дверь открылась, и в комнату вошла леди со свечой в руке.

Она подошла прямо к дивану, взяла Артура за руку, наклонилась и поцеловала его.

– Мой дорогой мальчик, ты, кажется, опять слегка температуришь. Почему вы сидите без света? Ты слишком много разговаривал и переволновался.

– Нет, мама; ты представить себе не можешь, как хорошо я себя чувствую. Завтра мы с тобой поедем в Девоншир. Мама, вот мой друг, Том Браун, – ты ведь знаешь его?

– Конечно, знаю уже не первый год, – сказала она и протянула руку Тому, который стоял теперь возле дивана.

Это была мать Артура. Высокая, стройная и красивая, с тяжёлой массой золотистых волос, зачесанных назад, так что оставался открытым широкий белый лоб, с глубоким взглядом голубых глаз, которые смотрели на него так спокойно и открыто и были так хорошо знакомы ему, потому что это были глаза его друга. Губы её красивого нежного рта слегка дрожали. Перед ним стояла женщина тридцати восьми лет, годившаяся ему в матери, и на лице её видны были морщинки, которые появляются на лицах жён и вдов всех добрых людей, – и всё же ему пришло в голову, что он никогда не видел ничего прекраснее. И он невольно подумал, похожи ли на неё сёстры Артура.

Том держал её руку в своей и смотрел ей прямо в лицо; он не мог ни выпустить её, ни заговорить.

– Ну, Том, – сказал Артур, смеясь, – где же твои манеры? Так ты совсем смутишь мою маму!

Том со вздохом выпустил маленькую руку.

– Ну, садитесь же сюда вы оба. Вот, мамочка, тут есть место, – и он подвинулся, освобождая ей место на диване. – Том, не уходи. Завтра на первом уроке тебя не спросят, я в этом уверен.

Том почувствовал, что скорее согласится не знать ответа ни на один вопрос до самого конца своей школьной жизни, чем уйти сейчас, поэтому он сел.

– Теперь, – сказал Артур, – сбылось одно из самых больших моих желаний – видеть вас обоих одновременно.

А потом он заговорил о своём доме в Девоншире, о красной почве и глубоких зелёных оврагах, о торфяных ручьях цвета дымчатого топаза и пустынных торфяниках, над которыми возвышаются туманные холмы с обнажениями скальных пород на вершинах, образуя гигантский задний план для всей картины. Наконец, Тому стало завидно, и он заговорил о чистых меловых ручьях, изумрудных заливных лугах, огромных вязах и ивах дорогого старого Королевского графства*, как он с гордостью его называл. А мать сидела и молча радовалась на них. Пробило без четверти десять, и звонок ко сну, казалось, прозвенел, лишь только они начали разговор.

* Королевское графство – Беркшир называют Королевским графством (Royal County of Berkshire), потому что там находится королевская резиденция – Виндзорский замок. В 1958 г. этот статус официально признан Королевой.

Тогда Том со вздохом встал, чтобы уйти.

– Я ещё увижу тебя утром, Джорди? – спросил он, пожимая руку своего друга. – Да, впрочем, это неважно; ты вернешься в следующем полугодии, а я не забуду о доме Риммона.

Мать Артура встала, проводила его до дверей и подала руку на прощание, и снова его глаза встретились с этим глубоким любящим взглядом, который так его зачаровывал. Её голос слегка дрожал, когда она сказала:

– Спокойной ночи. Ты из тех, кто знает, чтó Отец наш Небесный пообещал другу вдовы и сирот. Пусть Он обойдётся с тобой так же, как ты обошёлся с нами!

Том ужасно растерялся, пробормотал что-то насчёт того, что всем хорошим в себе обязан Джорди, снова посмотрел ей в лицо, прижал её руку к своим губам и помчался вниз, к себе в кабинет, где сидел до тех пор, пока старый Томас не начал колотить в дверь, говоря, что он не получит карманных денег, если немедленно не пойдёт спать. (Вообще-то его и так уже должны были лишить карманных денег, но он был большим фаворитом у старого джентльмена, который любил по вечерам поиграть с ним немного в крикет во дворе и поговорить о прославленных игроках прошлых поколений из графства Суррей, с которыми ему приходилось играть в прежние времена.) Так что Том встал и взял свечу, чтобы идти спать; и тут в первый раз обратил внимание на превосходную новую удочку и на Библию в великолепном переплёте, которые лежали у него на столе. На титульном листе было написано: «Тому Брауну от его любящих и благодарных друзей Фрэнсес Джейн Артур и Джорджа Артура».

Вы сами можете догадаться, как он спал в ту ночь и какие видел сны.

Предыдущая

Следующая